Корней Чуковский, или С чего начинается детская библиотека поэзии
Екатерина Асонова
Ритмичная основа нашей жизни — это характеристика ее стабильности, безопасности, миропорядка. Нас успокаивают ритмичные покачивания, залогом размеренной, спокойной и счастливой жизни становится повторяющийся изо дня в день распорядок дня. Наконец, нет ничего более надежного, чем смена дня и ночи, круг времен года — мы всегда можем быть уверены, что опять наступит весна.
Для ребенка ритм — это еще и отголосок волшебного покачивания в период внутриутробного развития, когда мама неспешно гуляет. Может быть, именно поэтому малышам так нравятся стихи, стишата, ритмичные припевки и прибаутки, потешки, пестушки и побасенки.
Маленькие дети очень любят стихи, они с удовольствием слушают их. Ребенку до года можно читать любые стихи, которые помнятся наизусть, и чем разнообразнее мамин репертуар, тем богаче художественно-эмоциональные впечатления малыша. Годовалому ребенку нужны уже не только мамино воркование, но и вполне разумные, т.
е. им понимаемые, произведения, в которых говорится и о том, что он делает, и о том, что он видит. Иными словами, нужна такая поэзия, что написана на языке самого малыша. К двум годам, как правило, ребенок с удовольствием знакомится с любыми детскими и не только стихами, ритмичными сказками («Теремок», «Колобок», «Репка»).
А вот дальше… дальше интерес к стихам у многих детей постепенно затихает, а к пяти-шести годам он угасает совсем. Встретить же школьника, зачитывающегося стихами, очень сложно. Как объяснить это явление? Есть ли какие-то особые секреты детской поэзии? Есть ли рецепты воспитания любви к стихам на всю жизнь?
Главный детский поэт
Статью о детских стихах, о том, как привить любовь к стихам, естественнее всего посвятить самому любимому и самому детскому поэту Корнею Ивановичу Чуковскому (1882—1962, настоящее имя этого человека Николай Васильевич Корнейчуков).
Рассказ о человеке, чье имя для многих и многих является визитной карточкой русской детской литературы, пожалуй, нужно начать с того, что его очаровывающее и детей и взрослых «детское» творчество — плод серьезных педагогических, психологических и филологических наблюдений и исследований.
Именно результат работы одаренного лингвиста, литературоведа, критика. Писатель сам отмечает, что «все другие мои сочинения до такой степени заслонены моими детскими сказками, что в представлении многих читателей я, кроме «Мойдодыров» и «Мух-Цокотух», вообще ничего не писал».
Биография этого незаурядного человека — это образец прорастания гения из величайшего трудолюбия, мощнейшего интереса к жизни и оптимизма.
Чуковский самостоятельно изучал английский язык — и стал одним из ведущих переводчиков с этого языка, исследователем английского фольклора, а главное — переводчиком детских английских песенок («Жил на свете человек, скрюченные ножки…» или дразнилка для обжоры — Барабек), английских и шотландских народных сказок, сказок Р. Киплинга, повести Хью Лофтинга «Доктор Айболит» и других произведений.
Дебютировал К. И. Чуковский как автор прозаической сказки «Цыпленок», в которой наравне с текстом немаловажную роль играли иллюстрации. Посмотреть эту книжку сегодня проще всего в Интернете.
Взаимодополнение текста и рисунка становятся основой творчества Чуковского. Позднее он сформулирует заповедь детского поэта: «мыслить рисунками», а к ней добавит и другие, о чем речь пойдет дальше.
Обладатель совершенно уникального лингвистического слуха, он сумел не только систематизировать свои наблюдения за детской речью, но и почувствовать в ней «поэтическую экономию языковых средств».
Вот как об этом рассказывал сам Корней Чуковский: «Есть у меня и еще одна тема, проходящая через всю мою жизнь: психика малых детей, их титаническая работа по овладению — в такие сказочно короткие сроки — сложившимися формами родительской и прародительской речи».
Эта тема воплотилась в книге «От двух до пяти». Написана она, по признанию самого автора, благодаря тому, что у него самого было четверо детей, пятеро внуков и пятеро правнуков, а также благодаря многолетним наблюдениям за общением не только со своими, но и чужими детьми. Семнадцать переизданий этой книги были подготовлены Корнеем Ивановичем, и в каждом появлялись все новые и новые материалы наблюдений за детской речью тысяч и тысяч воспитателей, матерей и отцов, писавших Чуковскому.
Интересно, что столь любимые нами стихотворные сказки «Крокодил», «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Тараканище», «Доктор Айболит», появившиеся впервые в печати в самом начале двадцатых годов, вызвали нападки и со стороны писательства, и со стороны педагогической общественности. Тогда ситуация была далека от современной любви и всеобщей уверенности, что сказки Чуковского — обязательные произведения любой детской библиотеки.
Секреты самого-самого
В чем же секрет обаяния сказок Корнея Ивановича, его стихов, переложений английского фольклора?
В первую очередь, творчество детского поэта Чуковского привлекательно для миллионов мам и малышей своей близостью к народному творчеству. Фольклорное начало его стихов сказывается и в их ритмической основе, и в прибуаточной, частушечной стилистике, в деталях и приемах.
Специфика восприятия малышами литературного творчества в том, что литературные произведения как будто бы создаются сейчас — в момент маминого общения с ребенком.
Это не книжку мама читает — она играет, забавно что-то изображает, творит. Стихи и сказки Чуковского не только легко запоминаются, ярко и самобытно звучат с голоса, но и добродушны, готовы к различного вида заменам, подменам и допридумываниям, фантастическим образом разбегаются на цитаты, которыми малыш вслед за мамой начинает щедро украшать свою речь.
Настоящее художественное произведение для малыша и его мамы — это благодатный материал для творчества: гибкий, легко варьирующийся и «подгоняющийся под ситуацию».
Волшебным образом творения Корнея Ивановича попадают в детскую эмоцию: и ритмически, и лирически. Этому способствуют обаятельные образы мальчиков и девочек: Танечка и Ванечка, мальчишка-повествователь из сказки «Мойдодыр» или героиня стихотворений Чуковского Мурочка.
Попадание в детское мировосприятие обеспечено особым взглядом на мир — немножко «из-под стола». Образы, герои, характеры и их речевое воплощение, лексика полностью соответствуют ребячьему речевому опыту.
Даже для современных детей, которым могут быть незнакомы кочерга или самовар, умывальник или кушак, в сказках Чуковского нет сложных, «взрослых» речевых фигур или словесных оборотов. Все предельно просто и легко. Но в то же время в этой очень детской поэзии присутствуют тонкие иронические нотки, привлекающие и мам тоже: «Только шкура дорога, и рога нынче тоже не дешевы».
Сказки Чуковского образуют свой особый мир, населенный удобными для запоминания фразочками («как у наших у ворот»), понятными, но не примитивными (!) героями, совершенно привычными событиями (звонит телефон, глянул в окно, ехали на велосипеде, по аллее проходил).
Многообразие этого сказочного животного мира (здесь есть и кенгуру, и воробей, и крокодил, бегемот и гиппопотам, слон и слониха, ослы, козлы, бараны, летучие мыши, газели, зайчатки, свинья, быки и носороги), сочетается с одновременным единообразием — из сказки в сказку кочуют веселая и любящая потанцевать слониха-щеголиха, музыканты — бараны, крокодил, наделенный очень непростым характером.
И даже не имеющие пересечений с другими сказками «Муха-Цокотуха» и «Федорино горе» как бы расширяют рамки общего сказочного мира, отнюдь не выбиваясь из него. Не случайно Ю. Тынянов назвал стихотворные сказки Чуковского «детским комическим эпосом».
Вклад К. И. Чуковского в развитие детской литературы не ограничивается только сказками, стихами и переводами, ему принадлежат замечательные определения того, какой должна быть детская поэзия. Не случайно он, наверное, признавался в том, что наибольшую радость в писательской работе ему доставляют изобретения и открытия, в первую очередь связанные для него с сочинением сказок, «форма которых, уже не говоря о сюжетах, была в нашей литературе нова». (К.Чуковский, «О себе» 1964 г.)
В следующей статье мы предложим вниманию мам и пап небольшую экскурсию по мастерской детского поэта. Познакомимся не только с заповедями для детских писателей К. Чуковского, но и с тем, как эти заповеди «выполняются» другими детскими поэтами.
А еще попробуем понять, как сделать стихи любимыми, интересными, привлекательными для ребенка.
К нашей будущей экскурсии стоит подготовиться. Уважаемые родители малышей! Прямо сейчас проверьте свой стихотворный багаж: вспомните ли вы, как продолжить вот эти строчки из сказок Корнея Ивановича и других поэтов? А сможете ли назвать сами сказки?
А лисички
Взяли спички…
«Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому богатырю…
«Нам акула Каракула
Нипочём, нипочём…
Жили в квартире
Сорок четыре…
Тихо. Тихо. Тишина.
Кукла бедная больна.
Целый день тебя искала —
В детской, в кyхне, в кладовой,
Слезы локтем вытиpала
И качала головой.
«Милая птица,
Извольте спуститься —
Вы потеряли перо.
На красной аллее,
Где клены алеют,
Ждет вас находка в бюро».
А на площадь вышли кони,
Вышли кони на парад.
Вышел в огненной попоне
Конь по имени Пират.
Окончание следует.
«Левон Мкртчян | Уроки Чуковского» Корней Чуковский
Летом 1963 года «Литературная газета» опубликовала серию статей Корнея Чуковского о художественном переводе. Я с радостью обнаружил, что идеи Чуковского могут многое объяснить в русских переводах из Аветика Исаакяна. Плодотворность идей, отстаиваемых Чуковским, проверялась переводами еще из одного поэта. Я отважился послать ему свою книгу «Аветик Исаакян и русская литература» — в ней был раздел, посвященный русским переводам из поэзии Исаакяна. Посылал книгу не без колебаний: а вдруг окажется, что мои рассуждения о художественном переводе ошибочны… Вскоре, однако, пришло от Чуковского лестное для меня письмо. Чтобы я убедился, как внимательно он читал книгу и что хвалит ее не из вежливости, Корней Иванович сообщал о двух опечатках, обнаруженных им.
В моей книге цитировалась поэма Ав. Исаакяна «Абул Ала Маари»:
Недоуздок на воле, мчался верблюд, бесшумно, бечумно, рьяно вперед,
Правильно: «…не ведая пут». И впрямь надо было очень внимательно читать книгу, чтобы обнаружить эту «скрытую» ошибку. Другая опечатка, тоже в поэме «Абул Ала Маари», была явной: «вместо «оковы и цепи» набрали «оковы и цепы».
Спустя несколько лет, в июле 1969 года, Корней Иванович дал мне посмотреть сигнальный экземпляр нового издания своей книги «Мой Уитмен». На 29-й странице в цитате была опечатка: «Кто был ты ни был…» Я показал Чуковскому лишнее «л».
— Ох, какой Мкртчян! Я думал, он из вежливости перелистывает книгу, а он ведь все изучает.
Я сказал Чуковскому, что в моей книге он нашел две опечатки. поэтому я все еще в долгу перед ним на целую опечатку.
— Должок у вас большой. Одна опечатка — это ведь не мало, — ответил он.
Письмо Чуковского от 28 августа 1963 года содержало одно замечание.
В письме Чуковского очень меня заинтересовало сообщение о том, что он «имел счастье встречаться с Аветиком Исаакяном». По предложению Арама Инджикяна, одного из самых преданных исаакяноведов, я попросил Корнея Ивановича написать об Исаакяне. «Зимою буду разбирать свой архив, — ответил Чуковский, — найду письмо Аветика Исаакяна и, если буду здоров, пришлю А. Инджикяну коротенькую памятку о Варпете» (памятка была написана и опубликована в альманахе «Прометей», 1966, кн. 1,с. 237).
Я жил в переделкинском Доме творчества, недалеко от дачи писателя. Корней Иванович пришел в Дом творчества (он здесь часто бывал). Мы познакомились.…Как-то гуляли по зимнему Переделкину. Корней Иванович расспрашивал об Армении.
Одна из писательниц решила поддержать наши «армянские» беседы и стала горячо говорить мне о Ереване.
Ч у к о в с к и й:
— Что же вы описываете ему Армению, он же оттуда приехал.
С любовью говорил Корней Иванович о «милой Звягинцевой».
— Кстати, она мне прислала, — заметил он, — свою новую книгу. Называется «Исповедь», вот я и не решаюсь открыть ее.
Чуковский писал в «Высоком искусстве» о стихах Веры Звягинцевой, об ее книге «Моя Армения». Отрывок из «Высокого Искусства», относящийся к Звягинцевой, мы перепечатали в качестве небольшого предисловия ко второму изданию «Моей Армении». И хотя Чуковский дал на это свое согласие, однако, когда сборник Звягинцевой вышел в свет, он был недоволен.
— Почему вы издали Звягинцеву с моим куцым предисловием? Я мог бы написать о ней по-настоящему.
«Моя Армения» Звягинцевой нравилась Чуковскому. В письме к ней он говорил о своих чувствах к Армении, навеянных этой книгой: «Я никогда не был в Армении — мне не выпало этого счастья, но после Вашей книги меня потянуло туда, и я целый день повторяю:
Не миндаль, не печаль — сила гордой души,
И прямые слова и поступки.
И мне очень жаль, что мне, 83-летнему, уже никогда не услышать,
Как поют армянские дети,
Как гортанной бронзой звенят».
И еще одна январская встреча. Было что-то около половины шестого. В полупустой столовой Дома творчества В. Кирпотин вспоминал о своих встречах с Егише Чаренцем.
— Можно и мне за этот стол? — спросил Чуковский и, взглянув на Кирпотина, сказал: — А вот этого человека когда-то нарисовал ваш Сарьян.
Кирпотин:
— А у вас отличная память.
— Как же, я даже помню, в каком углу у вас дома висит этот портрет…
Пришел А. Безыменский. Корней Иванович вспомнил Михаила Голодного и рассказал историю о том, как одна женщина прочла табличку с фамилией на дверях квартиры Голодного.
«Господи, — воскликнула она, — неужели человек не может наесться!»
Вспоминал Чуковский, как собирал рукописи Некрасова. Вспомнил, между прочим, и о том, как сдавал в Публичную библиотеку рукописи поэта. В отдел рукописей его долго не пропускали, требовали пропуск, а когда пропуск был выписан, сказали, что портфель с рукописями Некрасова надо оставить внизу…
— Это же сюжет для Райкина, напишите об этом предложили Чуковскому.
— Ну что вы! — возразил Корней Иванович, заметив, что писать надо о стоящем и бороться надо за правду, не предаваясь трамвайным страстям.
В августе 1968 года я снова поехал в Переделкино по делам, связанным с изданием трехтомника Ов. Туманяна на русском языке. Перед отъездом отправил К. Чуковскому письмо с просьбой написать предисловие к трем стихотворным сказкам Ованеса Туманяна — «Пес и кот», «Капля меда» и «Смерть Мышонка» (первые две сказки перевел С. Маршак, а над третьей работал Н. Гребнев).
Незадолго до этого в «Правде» была статья Корней Ивановича о том, как надо издавать собрание сочинений Чехова.
Я писал, что мы (трехтомник составлялся мною совместно Левоном Ахвердяном) «взяли на вооружение» статью Чуковского и хотим поместить в русском трехтомнике поэта избранные его произведения. В ответном письме, датированном концом июля Корней Иванович писал: «Конечно, в первом томе Туманяна должны быть его гениальные стихи, а все его juvenalia нужно отнести на задворки издания — для специалистов. Я очень люблю этого мудрого поэта и счел бы для себя большой честью написать введение к его замечательным «Сказкам», которые, увы, я знаю лишь в переводах. (Сказку «Кот и нес» я знаю наизусть.) Но мои годы не дают мне никакого права брать на себя какие бы то ни было обязательства. И кроме того, я по горло завален срочной и почти непосильной работой».
Встретившись со мной в Переделкине, Чуковский сразу же заговорил о Туманяне:
— Вы писали о трех сказках, одну из них, «Смерть Мышонка», я не читал. Гребнев, говорите, ее перевел? Она у вас с собой? Принесите ее, а я посижу тут на скамеечке.
Я пошел за рукописью. Когда вернулся с машинописным экземпляром гребневского перевода, Корней Иванович был уже не один. Он сидел в окружении писателей. Была еще молодая девушка из Англии.
Чуковский:
— Ваша мама профессор Оксфордского университета? Вы говорили, что она хочет заняться русской литературой. В Англии начала века русскую литературу никто не знал. Когда в 1904 году умер Чехов, в Англии не было человека, которому можно было бы об этом сказать. Никто не знал Чехова. Мне не с кем было поговорить. Даже Толстого они не знали. А теперь переводят и издают всех. Пишут о переводах стихов Цветаевой, пишут о Хлебникове, моментально переводят и издают стихи, издают даже небольших поэтов. И не только стихи. В «Новом мире» были опубликованы воспоминания о Горьком. Это уже переведено и издано в Англии. Пусть ваша мама напишет о победе русской литературы, о том, что мы все-таки победили англичан. Если написать с перцем, может получиться прекрасная книга…
Через день Корней Иванович сказал, что он прочел «Смерть Мышонка», что у Гребнева получилось не так, как у Маршака, а ведь гребневский перевод будет напечатан рядом с переводами Маршака.
— Гребневу очень удаются короткие вещи, — говорил Чуковский. Позже он очень хвалил гребневские переводы четверостиший Туманяна.
Корней Иванович велел зайти к нему, чтобы он подробно, по тексту перевода, отрецензировал «Мышонка».
Накануне я рассказал Чуковскому притчу о Варданике, герое многочисленных комических историй армянского фольклора. Варданик приходит в школу, надев на одну ногу калошу, на другую ботинок. Учительница Марго выражает свое недоумение.
— Вы что, не слушали радио? — отвечает Варданик. — Передавали, что местами пройдут дожди, для этих самых мест я и надел калошу.
— Наденьте калошу и приходите, — улыбнулся Корней Иванович. Притча ему понравилась. Он не раз о ней вспоминал.
…Когда я пришел к Корнею Ивановичу, у него были сотрудники журнала «Политическое самообразование». Они просили, чтобы он дал им статью о русском языке. Чуковский взял один из номеров журнала (ему принесли несколько последних номеров) и открыл его на странице, где были напечатаны пословицы.
— За его языком не поспеешь и босиком, — прочел он, сказав, что надо учиться языку у народа, а что касается «канцелярита», то он исчезнет, когда ликвидируют канцелярский стиль работы.
…Мы с Корнеем Ивановичем долго искали рукопись «Мышонка» , но так и не нашли ее. В эти дни Чуковский работал один, без секретаря Клары Израилевны.
— Фирма гарантирует сохранность «Мышонка», — шутил он.
Несколько дней «Мышонок» «скрывался». Когда наконец рукопись была найдена, Корней Иванович сказал Кларе Израилевне:
— Надо завести папку и положить туда «Смерть Мышонка» и другие материалы. На папке напишите «Ованес Туманян», без мягкого знака.
Чуковского заинтересовала наша работа над «русским» Туманяном, особенно над первым стихотворным томом поэта. Редактировала первый том Мария Сергеевна Петровых. Корней Иванович попросил однажды показать ему забракованные нами переводы.
Ребятишки плач подняли,
Детский крик неумолим:
— Мама, мы проголодались…
Чуковский прочел: мы проголодали.
— Если у Туманяна подняли, то должно быть проголодали. «Сь» здесь лишнее. Переводчик об этом не подумал…
Часто Чуковский спрашивал у меня о книге Марии Петровых «Дальнее дерево» (была уже верстка книги), говорил как высоко ценила поэзию Петровых Анна Ахматова. Ему хотелось почитать стихи Марии Сергеевны. Он ждал ее книги.
«Дальнее дерево» вышло в свет в ереванском издательстве «Айастан». Чуковский хотел, чтобы книгу прочли в Москве. «Завтра, — сообщал он в письме от 26 октября 1968 года, — буду звонить в книжную лавку писателей, чтобы она приобрела возможно больше книг Марии Петровых».
— Манерой держаться, говорить она похожа на Ахматову, лицом — на Данте, — сказал однажды о Петровых Корней Иванович.
В один из августовских дней Чуковский пригласил Марию Сергеевну и меня к себе на дачу. Тогда же я написал об этой встрече в газету, написал в настоящем времени, и сейчас мне не хочется переводить рассказ в прошедшее время..Оставляю так, как было.
— Проходите сюда на балкон, здесь, на воздухе, мы и посидим – приглашает Корней Иванович.
Приносит том Маршака, читает в его переводе «Каплю меда» Ов. Туманяна:
В ущелье гор среди села
Лавчонка тесная была.
Туда забрел в базарный день
Пастух одной из деревень.
Он на плече дубину нес.
За ним бежал мохнатый пес…
Чуковский читает с удовольствием, движением руки выделяет слова, на которые падают смысловые ударения. Когда ему очень нравятся стихи, останавливается, смотрит на нас — взгляд его задумчивый и радостный — повторяет прочитанное:
…Но пес, пришедший с пастухом,
Такую прыть почел грехом.
Вскочил он с пеною у рта
И ну терзать, трясти кота.
Трепать, катать,
Валять, мотать.
Чуть отпустил —
И снова хвать!
— Как изумительно написано! Какой стих: трепать, катать,валять, мотать…
Счастливый и за Туманяна, и за Маршака, Чуковский вновь и вновь перечитывает отдельные строки, строфы:
Мы их сожжем!
Мы их убьем!
Мы их — ножом!
Мы их — дубьем!..
Петровых замечает, что в блистательном переводе Маршака надо бы заменить одно только слово.
Король соседний, словно вор,
Презрев священный договор,
Границы наши перешел,—
сказано в послании одного из царей.
— Здесь, — говорит Петровых, — описка: не король, а царь следовало бы сказать.
Когда Чуковский доходит до места, где «соседний король» называет себя царем («Мы сын небес и царь царей…»), он замечает:
— Да, там у Маршака описка. Надо, конечно, царь. Лучше даже царек: «Царек соседний, словно вор…» Цари враждуют, и они должны унижать друг друга.
Чуковский читает конец сказки, дописанный Маршаком:
Тут и кончается рассказ,
А если кто-нибудь из вас
Задаст рассказчику вопрос,
Кто здесь виновней — кот иль пес,
И неужели столько зла
Шальная муха принесла, —
За нас ответит вам народ:
Найдутся мухи, — был бы мед!
— Вы говорите, этого нет в подлиннике? Маршаку надо было заключить сказку выводом, моралью. Вот он и дописал конец.
Надо эти стихи, конечно, оставить, но в примечании указать, что это дописано Маршаком.
А теперь прочту мою самую любимую сказку «Кот и Пес».
Читает по памяти:
…Папаху шить —
Не шубу шить.
С деньгами
Можно
Не спешить!
— Чудно. Это звучит как формула.
Продолжает по книге:
В субботу утром
Старый пес,
Потягиваясь зябко,
Просунул в дверь
Замерзший нос.
— Ну что,
Готова шапка?
— Нет, — говорят
Ему в ответ.
— А где хозяин?
— Дома нет!
— Если бы Маршак жил во времена Жуковского и Пушкина, они бы его признали совершенно своим… Прочтите, пожалуйста, мне по-армянски эту сказку.
Читайте так, будто с эстрады.
— Совсем другая система звуков языка. И как умело воспроизвел Маршак эту сказку по-русски. Туманян — это я чувствую по переводам — писал как по меди. Стих у него очень крепкий.
Слушая Чуковского, я думал о том, что таких переводов Туманяна, которые русскому читателю хотелось бы читать и перечитывать, до обидного мало. Чуковский пришел в Дом творчества с рукописью »Смерти Мышонка», чтобы дать на перевод, как он выразился устную рецензию.
Я попросил у него разрешения, чтобы моя жена застенографировала его замечания. Он согласился. Это ему даже понравилось. Привожу стенограмму «рецензии».
Для удобства замечания пронумерованы.
1. «Полетел как-то Воробушек мусор разгребать, корм собирать». «Корм собирать» — скопление согласных: крмсб. Для армянского языка это, может, хорошо, а для русского нет. Тем более — в детской книжке.
2. «Сел на скрещении дорог, стал землю рыть, голову себе посыпать». Голову посыпать — не сказано чем. Не понятно.
3. «От какого горюшка землю роешь, воробей?» От какого горюшка — это страшно по-русски, а тут же рядом: «Вай, — Воробушек запел». Вай как раз мне нравится.
4. «Закричав: «Беда стряслась…» — нельзя в детской книжке начинать предложение с деепричастия. Может быть, сделать так:
«Горе нам, беда стряслась…»
5. «Перепелка, ты крыло Почему сломала?» — здесь запятая на слух совершенно не ощущается. Получается: перепелка — ты крыло.
6. «Стал дубовый ствол качаться…» — нехорошо.
Лучше: «Дуб могучий стал качаться…». Ритм очень веселый. Были такие стихи:
Умер, умер, умер я.
Вы молитесь за меня.
7. «С треском начали ломаться, Падать ветки и суки…» — если ломаться, то не надо писать падать: ветки ломаются и падают. Вообще двустишие слабое.
8. «Пусть лишился я ветвей, Что же здесь такого?» — не ясно, что имеется в виду.
Смысл здесь такой: в сравнении со случившимся наши горести — ничто. Это «что же здесь такого» надо везде заменить. Интонация не та.
9. «Камни, бывшая скала…» — нехорошо. Бывшая скала, бывшее дерево! Другое дело — бывший князь…
10. «Вай, Мышонок изнемог…» — это не значит умер. Вы предлагаете: «Вай, Мышонок наш подох» — нельзя. Они должны о смерти Мышонка говорить возвышенно.
11. «Мутная текла река. Что была прозрачная…» —надо: «А была прозрачная…»
12. «Плача, бедная дошла. До окраины села…» — деепричастие надо бы убрать. И потом на слух это «плача» воспринимается как существительное, может быть, даже имя…
13.
«Ствол дубовый убивался. Так, что без ветвей остался ..» — ствол и так без ветвей.
14. «Горя этого б не знать…» ~ лучше: «Горя б этого не знать…»
15. «Я же хоть пока живу, Умереть готова…» — получается же хоть.
16. «Маловер в селенье жил…» — маловер? Никто из детей не знает этого слова. Маловер, старовер… Нет, не годится.
17. «Пришлая издалека Бабушка прохожая…» — от одного корня ходить, тоже не очень-то хорошо.
18. «Стало в мире сиротливо, Где Мышонок опочил…» — Лучше: «Здесь Мышонок опочил…»
19. «Не осталось никого, Не осталось ничего» — это хорошо.
И в самом начале:
— Вай, — Воробушек запел,
— Братец мой скончался.
Мир вокруг осиротел,
Я один остался!
— тоже хорошо.
Встретил Корнея Ивановича с причудливыми африканскими бусами на шее — на нитку были нанизаны какие-то высохшие ягоды.
— Что это у вас?
— А я специально надел. Все спрашивают. Бывает, перевяжу палец: «Что с вами?» — спрашивают у меня, а я рассказываю разные истории: надоедает всем говорить одно и то же, вот я и выдумываю.
Чуковский интересовался «Смертью Мышонка» — не готов ли исправленный вариант перевода.
Получив стенограмму «рецензии», Гребнев сразу же взялся за работу. Он часто приезжал в Переделкино к Марии Петровых как к редактору «русского» Туманяна. Она должна была одобрить новый вариант перевода и уже потом показать его Чуковскому.
Гребнев переводит легко и с удовольствием, однако над «Смертью Мышонка» он работал долго. Тщательно, даже придирчиво читала перевод Петровых. Если у Петровых-редактора есть замечания, она не просто говорит о них переводчику, но еще предлагает ему свои варианты, поэтому редакторская работа отнимает у нее чрезвычайно много времени.
«Мышонок» буквально замучил и Гребнева, и Петровых.
Чуковский, что называется, задал всем нам работу — Гребневу как переводчику, Петровых как редактору, а мне как болельщику, который добровольно взял на себя обязанности секретаря и перепечатывал на машинке беловой текст перевода — через день он становился черновым.
Корней Иванович следил за тем, как идет работа над переводом. Он вновь и вновь перечитывал текст и указывал на отдельные строчки, которые следовало доделать. Вот некоторые выдержки из моих записей, сделанных тогда же, летом 1968 года:
16 августа
— Говорите, Гребнев сегодня весь день работал над «Мышонком»? Принесите, я вам дам еще одну устную рецензию.
21 августа. Около 6 часов вечера
— Я пришел почитать исправленного «Мышонка»…
28 августа
— Я хочу, чтобы мы с вами пошли к Марии Сергеевне. Вы мне покажете, как в «Мышонке» переделали четверостишие.
Сюжет «Мышонка…» таков: гибнет Мышонок — и гибнет весь мир.
— «Мышонок» и нас сведет в могилу, — улыбнулся Гребнев, присочинивший к сказке конец о том, что все погибли, а Мышонок-то, оказывается, жив:
Что же, мир всего лишился?
Нет! Мышонок объявился.
То, что все другие знали,
Он не знал, не ведал зла.
Землю он не рыл в печали.
Не ломал свои крыла,
И ветвей он не лишился,
И со склонов не упал,
Как река, не замутился,
На себе одежд не рвал.
Что случилось? Где он был?
Просто погулять ходил!
Стихи были прочитаны Чуковскому. Я сказал, что эти для моей «Чукоккалы».
— Для вашей «Мкртчоккалы», — поправил Корней Иванович, — вы многое можете собрать…
Чуковский взял перевод Гребнева (переводы Маршаки у него имелись).
— Я не могу по-восточному горячо говорить, но предисловие к сказкам Туманяна напишу.
18 августа Чуковский пришел в Дом творчества раньше обычного, в два часа дня. Он был радостно возбужден:
— Мкртчян! Моя правнучка Машенька поступила в институт, сдала на пятерки математику, химию, физику — и все без какого-либо блата. Я хочу с ней сфотографироваться. А вас есть фотоаппарат.
— Но у меня нет сейчас пленки.
Корней Иванович очень огорчился. Его всегда кто-то хотел сфотографировать, он неохотно соглашался, а сейчас самому очень хочется сфотографироваться с правнучкой, и такая досада — нет пленки.
— Правнучка завтра уезжает. Если найдете пленку, приходите ко мне в четыре часа.
Был воскресный день, магазины в Москве закрыты, Я взял такси и поехал искать пленку в сельских универмагах, которые, как мне сказали, могут быть открыты. На соседней станции Солнцево удалось у фотографа выпросить кассету с пленкой. В половине пятого, с опозданием на тридцать минут, подъехал я к даче Чуковского. Оказалось, что он пошел в Дом творчества. Корней Иванович ждал меня в роскошной серебристо-красной мантии доктора литературы Оксфордского университета.
— Вот и пришел Мкртчян.
Папаху шить —
Не шубу шить
Для друга
Можно Поспешить! —
декламировал он.
Я нащелкал всю пленку. Правнучка Маша, которой Корней Иванович посвятил «От двух до пяти», — скромная большеглазая девушка.
Снимки, к счастью, удались. Так я стал обладателем целой серии фотокарточек Чуковского.
Говорили о разном.
— Пишу о детективном романе, хочу реабилитировать этот жанр… Агата Кристи убивает героя в самом начале, когда ты еще не успел его полюбить, поэтому никаких страшных эмоций.
— Я сейчас читаю новый перевод «Алисы в стране чудес». Чудесный перевод. Ведь в подлиннике все основано на игре слов. Переводчица Демурова соответственно придумывает — так и надо. У нее сказано: чаще ходи и по чаще. Если переводить шквально, получится ерунда.
(Письмо Чуковского Н. Демуровой было вскоре опубликовано в «Литературной России» от 20 сентября 1968 года.)
— Если не знать Баратынского и Тютчева, — детской сказки не напишешь, — говорил Корней Иванович своей собеседнице, пробующей писать стихи для детей.
О последней, шестой книге своих сочинений Чуковский сказал:
— Самое интересное, что здесь собраны мои статьи за 1906—1968 годы! Это еще никому, кажется, не удавалось!
В октябре 1968 года пришло от Чуковского письмо:
«Сегодня, 26 октября, я написал предисловие к трем сказкам Туманяна. Получилось семь страниц машинописи… Мое предисловие, пожалуй, неплохо (принимая во внимание мой фантастический возраст), но меня смущает одно: я слишком браню переводы стихов Ованеса, собранные в книге Госиздата.
Браню я их по памяти, так как этой книги нет у меня под рукой. Не сомневаюсь, что в общем я прав, но нет ли там исключений. И не обижу ли я кого-нибудь из хороших переводчиков?»
Кончалось письмо сообщением о первом снеге: «Сегодня в Переделкине выпал снег. Снег серьезный, настойчивый, падал всю ночь. Я пошел пройтись к Дому творчества — и увидел странное явление — множество комаров на снегу. Они не хотят умирать и бойко летают над снегом».
Затем — в ноябре и декабре — были получены еще два письма с «пейзажными» концовками:
«Сейчас в Переделкине бодрая золотая погода. Снег и легкий мороз. Прелесть».
«Погода у нас в Переделкине чудесная. Снег очень декоративный, мороз мягкий, добрый и бодрый».
В начале 1969 года я получил новое издание «Высокого искусства» Чуковского с шутливыми надписями в стихах. Одну из надписей (я понимаю, что меня могут упрекнуть в нескромности) приведу целиком:
Меня от хмурых англичан
К своим возлюбленным армянам,
К своим Сарьянам и Зарьянам,
К своим титанам Туманянам,
Увлек бурливый Мкртчян.
И я вовек не перестану
Твердить осанну Мкртчяну.
Да будет пылкий Мкртчян
Высокой славой увенчан.
Эта веселая надпись возникла главным образом по следующей причине: Корней Иванович, как он говорил, хотел зарифмовать мою «безгласную» фамилию. А что касается его увлечении Арменией, Туманяном и Сарьяном, то здесь, как говорится, вина моя ничтожна.
Замечу, кстати, что летом 1969 года Мартирос Сарьян, прочитав статью Чуковского о Туманяне, послал ему через М. Арутюняна свой альбом с репродукциями, роскошно изданный. Корней Иванович был рад подарку и ответил Сарьяну прочувствованным письмом.
В июне — июле 1969 года все в том же переделкинским Доме творчества мы с Марией Петровых дочитывали верстку «русского» Туманяна. Интерес Корнея Ивановича к армянскому поэту не ослабевал. Он следил за работой над трехтомником Туманяна, который через месяц-другой должен был выйти. Кроме того он ждал издания детского сборника Туманяна «Пес и кот» (сборнику, вышедшему в свет полумиллионным тиражом, были предпослано предисловие Чуковского).
— В больнице, — рассказывал Чуковский, — профессор-армянин, узнав, что я написал небольшое слово о Туманяне, очень был обрадован. И медицинская сестра — мы ее звали Абгаровной — с такой нежностью ко мне относилась…
— Очень я люблю Иссакяна. Его поэма об уходящем караване, его стихи… Если бы я знал язык…
Я сказал, что мы хотим издать небольшую книжку — Исаакян и переводах Блока — и было бы хорошо, если бы он, Чуковский, написал к этому сборнику предисловие.
Корней Иванович дал согласие, просил прислать ему материал. Спрашивал о средневековой армянской поэзии, о Нарекаци, восхищенно говорил о средневековой армянской живописи — миниатюре.
В сентябре 1969 года Чуковский был приглашен в Армению на туманяновские торжества. 24 сентября ереванские газеты опубликовали телеграмму Чуковского: «Приневоленный старостью к домоседству, я сегодня всей душой в Ереване. Пылко приветствую мой любимый армянский народ с гордым и радостным гуманяновским праздником…»
Чуковский так и не услыхал,
Как поют армянские дети,
Как гортанной бронзой звенят.